В Париже Кюхельбекер свел знакомство с какими-то либеральными литераторами и вздумал читать на французском языке лекцию в Атенее о литературе и политическом состоянии России, наполненную вздорными идеями, которые тогда (1820 г.) были в моде. Часть публики смеялась над ним, другая рукоплескала его выходкам. В конце речи он сделал какое-то размашистое движение рукой, сшиб свечу, стакан с водой, хотел удержать и сам слетел с кафедры. Один седой якобинец слушал его внимательно и поддержал его словами: «Берегите себя, молодой человек! Ваше отечество нуждается в вас». Нарышкин, узнав об этом, взбесился и выгнал от себя Кюхельбекера, который пропал бы в Париже без помощи благородного Василия Ивановича Туманского (писателя с замечательным талантом, неизвестно почему оставившего службу и свет); он же помог Кюхельбекеру пробраться в Россию.

Здесь он жил то в Москве, то в Петербурге, издавал в Москве с князем Одоевским журнал «Мнемозину», потом участвовал в разных изданиях петербургских. Пушкин любил Кюхельбекера, но жестоко над ним издевался. Жуковский был зван куда-то на вечер и не явился. Когда его спросили, зачем он не был, он отвечал: «Мне что-то нездоровилось уж накануне, к тому же пришел Кюхельбекер, и я остался дома». Пушкин написал:

За ужином объелся я,

Да Яков запер дверь оплошно,

Так было мне, мои друзья,

И кюхельбекерно и тошно.

Кюхельбекер взбесился и вызвал его на дуэль. Пушкин принял вызов. Оба выстрелили, но пистолеты заряжены были клюквой, и дело кончилось ничем. Жаль, что заряд Гекерна был не клюквенный! Кюхельбекер служил в 1824 году на Кавказе, где приятелем его был Грибоедов, встретивший его у меня и с первого взгляда принявший его за сумасшедшего. На Кавказе он тотчас наделал глупостей, и Ермолов, называвший его «хлебопекарем», выпроводил чудака. В Петербурге он занимался литературой, и в последнее лето (1825 г.) жил у меня, когда семейство мое было на даче, как я сказал, говоря о Каховском. В сентябре он от меня выехал и поселился в доме Булатова, что ныне Китнера, на углу Почтамтской улицы и Исаакиевской площади. В обвинительном акте сказано, что он приступил к обществу вместе со многими другими; потом, что его приняли после получения известия о смерти Александра, или даже накануне происшествия. В воскресенье 29 ноября он обедал у меня, был тих, скромен, изъявлял сожаления о смерти государя и прибавлял, улыбаясь: «Добрый был человек Александр Павлович; другой царь не так поступил бы со мною».

14-го декабря, когда я, в собрании моего семейства (из посторонних были при том Булгарин, племянник его, Генерального штаба подпоручик, Демьян Александрович Искрицкий и маклер Толченов), читал манифест, раздался громкий звон колокольчика в передней, и вошел Кюхельбекер, расстроенный, со взглядом театрального бандита, и, не здороваясь ни с кем, подошел и спросил у меня:

— Что вы читаете? Кажется, манифест?

— Да, манифест. Слушайте! — отвечал я и продолжал чтение, а когда остановился на одном каком-то пункте, он спросил:

— А позвольте узнать, от которого числа отречение Константина Павловича?

Я отвечал:

— Я и не видал. Посмотрим! От 26-го ноября.

— От 26-го, — возразил он, — хорошо! Прощайте!

Булгарин, с которым он в то время был на ножах, сказал ему, подавая руку:

— Здравствуйте, Вильгельм Карлович!

Он отвечал: «Здравствуйте и прощайте!» С этими словами он ринулся из комнаты.

Матушка спросила у меня, что с ним сделалось.

— Ничего, — отвечал я, — вероятно, пишет оду на восшествие на престол.

Это было часу в двенадцатом утра. Вскоре потом актер Каратыгин и еще кто-то встретили его идущего в исступлении к Исаакиевской площади.

— Слышали ль вы, — спросил один из них, — на Исаакиевской площади бунт.

— Знаю, — отвечал Кюхельбекер, — это наше дело.

Подвиг его на площади описан в книге барона Корфа, который, однако, щадя школьного своего товарища, не называет его по имени. Он метил пистолетом в великого князя Михаила Павловича, которому был обязан своим воспитанием — он был его пансионером, до вступления в лицей. Достойно замечания, что люди сметливые и проворные не успели бежать, а взбалмошный и бестолковый хлебопекарь утек из Петербурга и шел бы за границу, если бы сам не сделал колоссальной глупости.

Когда сделалось известным, что Кюхельбекер бежал, приняты были все средства, чтоб узнать, где он, и схватить его. И меня при этом тревожили. В самый день 14-го декабря часу в первом ночи, когда все в доме у меня улеглись спать, раздался громкий звон колокольчика у дверей. Я вскочил с постели, накинул на себя халат и вышел в гостиную. Двери отворились, и вошел полицмейстер Чихачев, сопровождаемый квартальными, жандармами, драгунами и т. п. Не извиняясь в том, что потревожил меня, он сказал мне: «Извольте отвечать на эти вопросы» — и подал бумагу, на которой было написано: «Где живет Кюхельбекер? Где живет Каховский?» При этом имени написано было в скобках: «(у Вознесенского моста, в гостинице Неаполь, в доме Мюссара)». Было еще несколько имен, которых не упомню. Я отвечал:

— Кюхельбекер живет, сколько я знаю, неподалеку отсюда в доме Булатова. У Каховского адрес показан, но верно ли, мне неизвестно. О прочих не знаю.

— Точно ли так? — спросил Чихачев.

— Точно!

— Знаете ли вы, кто написал это? Сам государь!

— Хорошо пишет! — сказал я.

Полицмейстер откланялся.

В четверток (17-го декабря) пришел ко мне брат мой, стоявший в карауле в Зимнем дворце двое суток. Мы пошли с ним пройтись по улицам и около четырех часов подошли обратно к моей квартире (в доме Бремме) на углу Новоисаакиевской улицы и Исаакиевской площади. Я спросил, будет ли он у меня обедать. Брат извинялся тем, что не хочет в нынешнее смутное время оставлять свою роту. Вдруг увидели мы жандарма, который усиливался разобрать прозвание домохозяина на бляхе дома.

— Кого тебе надобно? — спросил я.

— В доме Бремме ищу коллежского советника Греча.

— На что тебе?

— Обер-полицмейстер просит его прийти тотчас к нему.

— Я этот Греч, — отвечал я. — Ступай и скажи, что я сейчас буду.

С тем вместе сказал я брату: «Ты знаешь, куда я иду. Если не ворочусь, отыщи меня и приходи ко мне».

Нанял извозчика, заехал к Булгарину (жившему в Офицерской, в доме Струговщикова, ныне Сельского) и объявил, куда еду. Когда я вошел в гостиную обер-полицмейстера, Александра Сергеевича Шульгина, он, хватив полный стаканчик рому, и, вероятно, с утра не первый, сказал мне довольно учтиво:

— Я должен попросить у вас объяснения по одному делу и прошу вас сказать сущую правду, по долгу чести и присяги.

— И без этого предисловия, во всяком случае скажу вам сущую правду. Что вам угодно знать?

— Знаете ли вы Кюхельбекера?

— Знаю и очень коротко: он жил у меня все нынешнее лето.

— И вы его узнаете, когда его вам покажут?

— Непременно.

— Итак, пожалуйте.

Он ввел меня в другую комнату. Там поднялся с софы высокий, худощавый молодой человек.

— Кюхельбекер ли это?

— Нет!

— А кто он?

— Не знаю.

Тогда молодой человек возопил жалким голосом:

— Как это, Николай Иванович, вы не хотите узнать меня?! Сколько раз видали меня у Александра Федоровича Воейкова. Я Протасов, племянник Александры Андреевны.

Я вгляделся и вспомнил, что действительно его там видал.

— Довольно, — сказал Шульгин, — нам нет нужды знать, кто он; довольно того, что он не Кюхельбекер.

— В этом я могу вас уверить, — сказал я. — Да как вы напали на этого господина?

— Мы ищем Кюхельбекера по сообщенным нам приметам. Вот полиция нашла этого долговязого господина, как он кутил в загородных трактирах, и наложила на него руку. Извините, что я вас обеспокоил.

— Очень рад, что не больше, — отвечал я и попросил скорее отпустить невинного.

Полиция искала Кюхельбекера по его приметам, которые описал Булгарин очень умно и метко. Но в Петербурге Кюхельбекера не было.

Он не знаю как пробрался до Варшавы и оттуда легко успел бы уйти за границу; если б он говорил и имел дело только с поляками и жидами, то, вероятно, ускользнул бы от поисков, но судьба навела его на русских. Он вошел в одну харчевню или пивную лавочку в Праге (предместье Варшавы) и, увидев пирующих там солдат, подсел к ним, начал беседовать и вздумал ни с чего потчевать их пивом. В этой беседе открылся он весь, как был и как описан в приметах. Один из присутствующих, унтер-офицер гвардии Волынского полка Григорьев, догадался, кто должен быть этот взбалмошный угоститель, и закричал: «Братцы, возьмите его: это Кюхельбекер!» Раба божия схватили, заковали и отправили в Петербург.

Так как главной его виной было, что он метил пистолетом в Михаила Павловича, великий князь просил о пощаде его. Кюхельбекер не был сослан в Сибирь, а сидел несколько лет на гауптвахтах в Финляндии и в западных губерниях. Между прочим содержался он в Динабургской крепости, но ходил на свободе и занимался обучением детей коменданта. Наконец был освобожден, жил у сестры своей (Глинки) в Смоленской губернии и там умер. Великий князь, конечно, поступил великодушно, испросив облегчение судьбы несчастного, но Кюхельбекер был взбалмошный полупомешанный человек и не мог подлежать суду уголовному. Гораздо справедливее и человеколюбивее было бы отправить его на жительство в деревню к сестре в самом начале. Виноваты были те, которые взбаламутили слабую голову.